Неточные совпадения
— Ты не смейся и не шути: в роман все уходит — это не то, что драма или комедия — это как океан:
берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там. И знаешь, кто навел меня на мысль о романе: наша общая
знакомая, помнишь Анну Петровну?
Мы быстро двигались вперед мимо
знакомых уже прекрасных бухт, холмов, скал, лесков. Я занялся тем же, чем и в первый раз, то есть мысленно уставлял все эти пригорки и рощи храмами, дачами, беседками и статуями, а воды залива — пароходами и чащей мачт;
берега населял европейцами: мне уж виделись дорожки парка, скачущие амазонки; а ближе к городу снились фактории, русская, американская, английская…
Капитан и так называемый «дед», хорошо
знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба
берега, на море, в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому
берегу, а мы шли почти посредине, несколько ближе к датскому.
Есть места вовсе бесплодные: с них, по распоряжению начальства, поселенцы переселяются на другие участки. Подъезжая к реке Амге (это уже ближе к Якутску), я вдруг как будто перенесся на
берега Волги: передо мной раскинулись поля, пестреющие хлебом. «Ужели это пшеница?» — с изумлением спросил я, завидя пушистые,
знакомые мне золотистые колосья. «Пшеница и есть, — сказал мне человек, — а вон и яровое!»
Вообще весь рейд усеян мелями и рифами. Беда входить на него без хороших карт! а тут одна только карта и есть порядочная — Бичи. Через час катер наш, чуть-чуть задевая килем за каменья обмелевшей при отливе пристани, уперся в глинистый
берег. Мы выскочили из шлюпки и очутились — в саду не в саду и не в лесу, а в каком-то парке, под непроницаемым сводом отчасти
знакомых и отчасти незнакомых деревьев и кустов. Из наших северных знакомцев было тут немного сосен, а то все новое, у нас невиданное.
«Там вас капитан на самый верх посадит, — говорили мне друзья и
знакомые (отчасти и вы, помните?), — есть не велит давать, на пустой
берег высадит».
Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша лодка вышла с реки Холонку, и с той поры о ней ни слуху ни духу. Я вспомнил, что в этот день дул особенно сильный ветер. Пугуй (так звали одного из наших новых
знакомых) видел, как какая-то лодка в море боролась с ветром, который относил ее от
берега все дальше и дальше; но он не знает, была ли то лодка Хей-ба-тоу.
Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном
берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу
знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова.
У самой реки мы встретили
знакомого нам француза-гувернера в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьевых гор, бросился в воду, исчез и через минуту явился с тщедушным человеком, у которого голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на
берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
Судя по описанию, которое он оставил, на
берегу застал он не одних только живших здесь айно, но и приехавших к ним торговать гиляков, людей бывалых, хорошо
знакомых и с Сахалином и с Татарским
берегом.
Когда последние ноты дрогнули смутным недовольством и жалобой, Анна Михайловна, взглянув в лицо сына, увидала на нем выражение, которое показалось ей
знакомым: в ее памяти встал солнечный день давней весны, когда ее ребенок лежал на
берегу реки, подавленный слишком яркими впечатлениями от возбуждающей весенней природы.
Но прежде чем лодка пристала к
берегу, Увару Ивановичу еще раз удалось удивить своих
знакомых: заметив, что в одном месте леса эхо особенно ясно повторяло каждый звук, он вдруг начал кричать перепелом.
С тех пор он жил во флигеле дома Анны Якимовны, тянул сивуху, настоянную на лимонных корках, и беспрестанно дрался то с людьми, то с хорошими
знакомыми; мать боялась его, как огня, прятала от него деньги и вещи, клялась перед ним, что у нее нет ни гроша, особенно после того, как он топором разломал крышку у шкатулки ее и вынул оттуда семьдесят два рубля денег и кольцо с бирюзою, которое она
берегла пятьдесят четыре года в знак памяти одного искреннего приятеля покойника ее.
… Одно письмо было с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось следующими строками: «Эта встреча, любезная маменька, этот разговор потрясли меня, — и я, как уже писал вначале, решился возвратиться и начать службу по выборам. Завтра я еду отсюда, пробуду с месяц на
берегах Рейна, оттуда — прямо в Тауроген, не останавливаясь… Германия мне страшно надоела. В Петербурге, в Москве я только повидаюсь с
знакомыми и тотчас к вам, милая матушка, к вам в Белое Поле».
— Плохо, ну, а это яблоко чье? (Яблоко это принесла
знакомая немке старуха, и она его
берегла с середы, чтоб закусить им Лютеров перевод Библии в воскресенье.)
Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с
берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровавшись с капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу — и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались старые
знакомые.
Как-то одного из них он увидел в компании своих
знакомых, ужинавших в саду, среди публики. Сверкнул глазами. Прошел мимо. В театре ожидался «всесильный» генерал-губернатор князь Долгоруков. Лентовский торопился его встретить. Возвращаясь обратно, он ищет глазами ростовщика, но стол уже опустел, а ростовщик разгуливает по
берегу пруда с регалией в зубах.
Но сердце его забилось еще сильнее, когда, достигнув
знакомой ему прогалины между кустами, увидел он их сидящих рядышком на краю
берега; темные головы молодых людей четко обозначались на светлой поверхности озера, которое стлалось под их ногами.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь
берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его
знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Как-то одного из них Лентовский увидал в компании своих
знакомых, ужинавших в саду, среди публики. Сверкнул глазами, прошел мимо. В театре присутствовал «всесильный» генерал-губернатор князь Долгоруков. Лентовский торопился его встретить. Возвратившись обратно, он ищет глазами ростовщика, но стол уже опустел, а ростовщик разгуливает по
берегу пруда с сигарой в зубах.
И казалось мне, что все это когда-то я уже видел, что все это такое родное, близкое,
знакомое: река с кудрявыми
берегами и простая сельская церковка над кручей, и шалаш, даже приглашение к пожертвованию на «колоколо господне», такими наивными каракулями глядевшее со столба…
Было восемь часов утра — время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лет двадцати восьми, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях, придя купаться, застал на
берегу много
знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко.
Не заметила Настя, как завела песню и как ее кончила. Но только что умолк ее голос, на лугу с самого
берега Гостомли заслышалась другая песня. Настя сначала думала, что ей это показалось, но она узнала
знакомый голос и, обернувшись ухом к лугу, слушала. А Степан пел...
Это была Анна Павловна, теперь больная, худая Анна Павловна, но тогда счастливая, не
знакомая ни с одним из житейских зол, жившая в кругу людей, которые истинно любили и
берегли ее.
— Да так… дело тут… у якутов, — ответил он уклончиво. — Гляжу: лошадь
знакомая переправляется. Поймал уже на том
берегу… думаю: надо обождать маленько, может, хватитесь, приедете… А это кто с вами? — спросил он, наклоняясь в седле и вглядываясь в моего спутника.
Море — пустынно. Не являлось в нем там, далеко у
берега,
знакомое темное пятно…
Путь
знакомый и прежде недлинный
В это утро кремнист и тяжел.
Я вступаю на
берег пустынный,
Где остался мой дом и осел.
Веди, веди меня под липовые сени,
Всегда любезные моей свободной лени,
На
берег озера, на тихий скат холмов!..
Да вновь увижу я ковры густых лугов,
И дряхлый пук дерев, и светлую долину,
И злачных
берегов знакомую картину,
И в тихом озере, средь блещущих зыбей,
Станицу гордую спокойных лебедей.
Он несколько раз оборачивался и поднимал свою индийскую каску в ответ на маханье
знакомого голубого зонтика и, несколько грустный, вышел на незнакомый, неприветный
берег, невольно вспоминая, что лихорадки и дизентерии косят здесь в особенности приезжих, и не зная, где найти ему пристанище.
Через несколько минут он простился с англичанкой и был награжден одной из тех милых улыбок, которую вспоминал очень часто в первые дни и реже в последующие, простился с капитаном и с несколькими
знакомыми пассажирами и сел на шлюпку, которая повезла его с небольшим чемоданом на
берег, где он никого не знал, и где приходилось ему устраиваться.
Невольно в такие минуты вспоминается
берег и дразнит какой-то особенной прелестью теплых уютных комнат, где ничто не привязано и ничто не качается и где можно ходить, не заботясь о равновесии, видами полей и лесов и вообще разнообразием впечатлений. Вспоминается и далекая родина, родные и близкие, приятели и
знакомые, и так хочется увидать их.
Незаметно разговор перешел на другие темы: Миону спрашивал меня о том, как живут удэхейцы на
берегу моря, и вспоминал кое-кого из своих старых
знакомых.
Заслышав свистки, все население бросает дома и устремляется к
берегу для того, чтобы принять доставленное из Хабаровска продовольствие, посмотреть, не едет ли кто из
знакомых, а то и просто посмотреть на публику.
Теперь мы должны покинуть здесь под бурей всех наших провинциальных
знакомых и их заезжих гостей я перенестись с тучного и теплого чернозема к холодным финским
берегам, где заложен и выстроен на костях и сваях город, из которого в последние годы, доколе не совершился круг, шли и думали вечно идти самые разнообразные новаторы.
Он в это время лежал на диване своей каюты, предоставленной ему от товарищества, как будущему пайщику, и только сквозь узкие окна видел полосу
берега, народ на пристани, два-три дома на подъеме в гору, часть рядов с «галдарейками», все —
знакомое ему больше двадцати пяти лет.
Яков Потапович пристально вглядывался в говорившего; его голос снова, как и третьего дня на
берегу Москвы-реки, показался ему
знакомым.
Невдалеке от
берега на разостланных войлоках сидели
знакомые нам Чурчила и Дмитрий.
Григорий Семенов не дал ей договорить последних слов, схватил ее на руки, бросился по
знакомому ему саду к калитке, выбежал на
берег реки и осторожно с своей драгоценной ношей стал спускаться к одиноко стоявшему рыбацкому шалашу.
Невдалеке от
берега, на разостланных войлоках сидели
знакомые нам Чурчило и Димитрий.
Вдруг с
берега в рубку до наших новых
знакомых донесся сначала какой-то неопределенный шум, затем топот множества ног, звон оружия и лязг цепей.
Молодая попадья, прибежавшая на
берег с народом, навсегда запомнила простую и страшную картину человеческой смерти: и тягучие, глухие стуки своего сердца, как будто каждый удар его был последним; и необыкновенную прозрачность воздуха, в котором двигались
знакомые, простые, но теперь обособленные и точно отодранные от земли фигуры людей; и оборванность смутных речей, когда каждое сказанное слово круглится в воздухе и медленно тает среди новых нарождающихся слов.